«Каждый народ, как и природа, заботится о своем бессмертии, рождая великих поэтов». В этих словах балкарского поэта Кайсына Кулиева заключена простая, но важная истина – строки великих поистине нетленны.
О гранях таланта великого Абая литературоведами и историками написано множество трудов, ему посвящали свои произведения писатели и поэты. Все это ценно и интересно. А сегодня мы поделимся «своим Абаем», знакомство с которым состоялось еще в детстве, а вот познание идет до сих пор. Ведь в каждом возрасте понимаешь и узнаешь Абая словно заново.
Так, все знают знаменитое стихотворение о пяти вещах, которых стоит избегать, и пяти делах, «в которых чудо». Заучивая в школьные годы его наизусть, мы, конечно, не понимали глубины содержания и в силу возраста не могли оценить сочность языка, богатство образов и уж тем более воспитательной ценности произведения.
Ғылым таппай мақтанба
Орын таппай баптанба...
Без знаний нос не задирай,
Найди себя, потом играй...
Осознание, что в этих строках акын кратко изложил все самое главное, нужное для воспитания личности, успешного человека – трудолюбивого, честного, справедливого, нравственного – пришло гораздо позже.
В старших классах, читая по программе «Путь Абая», больше интересны были рассказы о первой любви к Тогжан, о встречах при луне, волнении юных душ. Горячо кляня злой рок или обычаи раннего сватовства, разлучившие молодых, не оставившие влюбленным ни шанса, мы читали и росли вместе с ним, молодым Абаем.
Мы легкомысленно пропускали главы о спорах и кляузах, казни Кодара, дипломатических беседах и орнаментально сплетенных сетях интриганов всех мастей. И с упоением слушали песни о любви, написанные им в плену чувств – «Айттым, салем, Қаламқас», также мечтая и вопрошая «Зачем ты терзаешь меня».
О любви, душа, молишь, вновь,
Не унять смятенье твое –
Так желанна сердцу любовь,
Так желанна отрава ее!
И соглашались с поэтом: да, желанная отрава все же желанна…
Свадьба с Дильдой, внучкой Алшынбая, рождение первенца Акылбая и первые шаги Абая в политическом обществе, его принципиальные позиции по социальным вопросам, попытки создания и внедрения новых правил в устоявшемся укладе жизни и в мышлении, первые победы и горечь первых поражений от клеветников – все это мы переживали вместе с ним. И брошенные писателем Мухтаром Ауэзовым семена, показав удивительную всхожесть, выросли в настоящее поле дружественности, дав ощущение «своего Абая», о котором ты, кажется, знал уже достаточно, чтобы полюбить, захотеть узнавать его дальше.
Вместе с Абаем ты шел маршрутами его судьбы, параллельно рос сам, физически, духовно. И спустя годы обнаруживал, что понимаешь: разлука с Тогжан не так страшна, как потеря любимых детей на склоне лет. А его попытки изменить общество, иные порядки, которые ему удалось ввести в своем доме, ни что иное, как поступок гражданина сознательного и дальновидного, патриота своего народа.
Не так грозен оказался и Кунанбай, когда узнаешь его в возрасте 30+, в новом прочтении, в контексте новой истории своей уже суверенной страны, когда были открыты многие страницы прошлого, перелицованные когда-то в угоду режиму.
Познавая все события и меняя восприятие окружения акына, став взрослой, внезапно осознаешь, что образ Дильды в романе искажен намеренно. Так диктовало время. На самом деле внучка бия, потомок Казыбек-бия, была воспитана в лучших традициях Великой степи и не могла стать «злобной теткой», какой показана. Это тоже цензура тех лет, когда все богатые должны быть плохими, а все бедные – хорошими, даже если это не так.
Ты изучаешь мнения специалистов и знатоков – и в голове раздается щелчок: «Он ее любил – и точка!» И отчего-то радуешься, что нашелся способ и путь реабилитировать героиню романа, реального человека, байбише любимого поэта – Дильду, которую уже полюбил сам, ни за что, а просто по наитию или в противовес автору, так явно показавшему симпатию другой супруге – Айгерим (Шукиман).
Перешагнув порог 40+, иначе смотришь и на «Слова назидания», которые в максималистском юношестве считал чуть ли не примером ненависти к своему народу.
Так понимаешь главное: Абай навсегда в твоем сердце и в жизни.
У нас, выросших на земле и среди народа, родившего для своего бессмертия великого поэта, впитавших сызмальства его строки, есть «свой Абай». В каждом городе, населенном пункте обязательно есть улица, школа имени Абая, мы привыкли, что Абай – личность историческая, монументальная, хрестоматийная… Мы гордимся им.
Но Абай как литератор мирового масштаба давно перешагнул границы своей страны и знаком не только своему народу. Его читатели живут в разных уголках мира. И вот как пишет о нашем Абае журналист, филолог, уроженка Донецка, а ныне москвичка Леся Орлова.
Родство душ
«Конечно, я знала, кто такой Абай. «Слова назидания». Главный труд его, философский трактат, 45 небольших притч. Дай, думаю, почитаю. И прочла. В один присест, правда, часто останавливаясь и думая о своем.
Если можно ощутить родство с человеком, который жил давно, был много старше, имел дело с совершенно другими реалиями и принадлежал к другой религии, – то именно родство я чувствовала. В «Словах назидания» нет ничего, чего бы мы не знали, но есть поразительная интонация первооткрывателя, немного детская, очень простая и человечная. Свойственная великим мыслителям, честно и внимательно отслеживавшим свои наблюдения и формулировавшим выводы с бесхитростной искренностью и беззащитной откровенностью.
Местами автор настолько актуален, что иной предприимчивый бесстыдный современник, не без оснований уповающий на массовую незамутненность, мог бы просто постить эти притчи как свои остросоциальные статусы в фейсбуке, буквально два-три слова заменив, и получать тысячи лайков. Абай Кунанбаев пишет о конкретном времени, о конкретном народе, а выходит, что о любом времени и любом народе. Пишет о себе, а выходит, что обо мне. Временами, читая, я ловила себя на довольно смешном желании: обнять Абая.
Бывает, тебе остро нужен дедушка. У меня дедушки, кстати, и не было… Нужен, чтобы его спросить или поделиться своим, а он чтоб сидел, попыхивая трубочкой, и неспешно и вдумчиво отвечал. Не «про любовь», не о том, «как оно было в старину», а о чем-то большом, что понял, потому что давно живет и может объяснить с честностью и бесстрашием человека, которому нечего терять. И вот Абай вчера внезапно был таким дедушкой для меня.
Я ему говорю: дедушка Абай, мне что-то совсем стало тоскливо, потому что мир, похоже, сошел с ума, во всех странах, во всех городах, наверху и внизу, ехать некуда, потому что везде бред творится, и хочется «остановите Землю – я сойду». Это что, так теперь и будет?
А он говорит спокойно так: «Я хоть и живу, живым себя не считаю. Не знаю, от досады ли на людей, от недовольства ли собой, а может, и по какой иной причине. Внешне жив, внутри все мертво. Сержусь, но не испытываю гнева. Смеюсь, но не могу радоваться. Слова, произносимые мной, и смех кажутся мне не моими. Все чужое.
В молодые годы и не помышлял о том, что можно оставить свой народ... Когда же довелось узнать людей, когда постепенно угасла моя надежда, обнаружил: нет уже той силы, которая позволила бы покинуть родные края, породниться с чужими. Поэтому в груди у меня сейчас пустота. А вообще думаю: может, оно и к лучшему? Умирая, не буду страдать: «Увы, не привелось изведать еще такой-то радости!..» Не терзаясь сожалениями о земном, утешусь надеждой на предстоящее».
Я тогда говорю: дедушка, я так на себя злюсь, я стала такая глупая, теперь совсем мало читаю и смотрю мало стоящих фильмов, и, как Пушкин говорил, ленива и нелюбопытна…
Он вздыхает: «Младенец тянется к ярким вещам, берет их в рот, пробует на вкус, прикладывает к щеке. Встрепенется, услышав звуки свирели. Подросши, …теряет покой, спрашивая обо всем, что видят глаза и слышат уши: «Что это? Зачем это? Почему он так делает?» – это уже потребность души, желание все видеть, все слышать, всему учиться.
Не раскрыв для себя видимых и невидимых тайн Вселенной, не объяснив всего себе, человеку не стать человеком. И бытие души такого человека тогда ничем не разнится от бытия иной твари…
Душа правила нами только в детстве. Повзрослев и окрепнув, мы не позволили ей повелевать собой, подчинили душу телу, на все окружающее смотрим глазами, но не разумом, не доверяемся порывам души. Довольствуясь внешним видом того, что охватывает взор, не пытаемся вникнуть во внутренние тайны, полагая, что ничего не теряем от этого незнания…
Чем отличаемся мы от животного, если видим только глазами? В детстве мы были лучше. Тогда мы были человеческими детьми – стремились узнать как можно больше. Сейчас мы хуже скота. Животное не знает ничего, но и не стремится ни к чему. Мы не знаем ничего, но готовы спорить до хрипоты: отстаивая свою темноту, стремимся свое невежество выдать за знания».
Я признаюсь: дедушка, а еще мне все немило. А потом с выражением читаю ему Лермонтова про «и скучно, и грустно…».
Он, усмехнувшись, качает головой: «Я видел, как люди молились: «О, Аллах, сделай нас беспечными, как младенцев». Мнят себя страдальцами, обремененными тяжкими заботами и несчастьями, будто они разумнее детей...
Человек, склонный к размышлениям, всегда вдумчив, собран, будь то в делах мирских или перед судом смерти. Собранность в делах и мыслях – основа благополучия. Значит ли это, что мы должны постоянно предаваться унынию? Разве может душа лишь печалиться, не зная веселья и смеха? Нет, я вовсе не за то, чтобы мы только и знали что горевать беспричинно. Но стоит задуматься о своей беспечности, опечалиться этим и постараться избавиться от беспечности, заняв себя полезным делом. Не пустое веселье, а полезный и разумный труд исцелит душу. Только слабые духом могут затвориться в себе, предаваясь горьким раздумьям, не находя утешения».
Я говорю: дедушка, а это нормально, когда мне кажется, что люди в большинстве стали какие-то глупые и злые, и что им ничего не стыдно, а стыдно за них почему-то мне?..
А он кивает: «Существует стыд, порожденный невежеством. Это схоже с застенчивостью ребенка, который стыдится вымолвить слово или подойти к незнакомому человеку, хотя никакой вины его ни перед кем нет… Истинный стыд тот, который испытывают, совершив поступок, противный законам веры, совести, человеческому достоинству. Такой стыд бывает двух видов.
Один из них – когда стыдишься не за себя, а за провинность другого… Другой стыд вызван своей совестью, собственной провинностью перед верой, перед своей совестью и человечностью, допущенной по ошибке или случайному инстинкту. Может, никто кроме тебя и не знает о твоей провинности, но твой разум и естество терзаются, наказывают себя. Ты не находишь себе места, не можешь смотреть людям в глаза, мучаешься…
Стыд – это человеческое достоинство, заставляющее изнутри признать свою вину и вынести себе наказание…
Люди, которых я вижу сейчас, не стыдятся ничего и не умеют краснеть. «Я же признал свою вину, чего еще?» – говорят они. Или оправдываются: «Ладно, я опозорился, но ведь и ты так поступаешь?» Или говорят: «Вот такой-то и такой-то сделали то-то и то-то, но ходят по земле, как ни в чем не бывало. Я же, по сравнению с ними можно сказать, ничего плохого не совершил. К тому же у меня была причина так поступить». Вместо того чтобы устыдиться содеянного, они обеляют себя».
Я спрашиваю: а как не стать такой, а то ведь можно и не заметить, и вдруг я вообще уже давно такая, а все пребываю в иллюзиях…
Он говорит: «Между умными и глупыми людьми, по-моему, есть существенная разница.
Родившись на свет, человек не может жить, не увлекаясь интересными вещами. Дни увлечений и поисков остаются в памяти самыми светлыми днями его жизни.
Разумный человек интересуется достойными серьезными делами, упорно добивается своей цели, и даже воспоминания о перенесенных невзгодах на пути к ней радуют сердце...
Легкомысленный человек тратит время на ничего не стоящие, пустые, бессмысленные затеи. Хватившись, обнаруживает, что лучшие годы пролетели напрасно и позднее раскаяние не приносит ему утешения… И еще одно искушение подстерегает людей, страстно увлекающихся, – достижение успеха или приближение к нему дурманит им головы, пьянит. Хмель застилает разум, заставляет совершать оплошности, человек невольно привлекает к себе внимание окружающих, становится объектом людских пересудов и насмешек…
Желаешь быть в числе умных людей, спрашивай себя раз в день, раз в неделю или хотя бы раз в месяц: как ты живешь? Сделал ли ты что-нибудь полезное для своего образования, для земной или потусторонней жизни, не придется ли тебе потом испить горечь сожаления? Или же ты и сам не заметил, не помнишь, как и чем жил?»
Я говорю: дедушка, это какой-то ужас, но мне серьезно кажется, что уже все было, что все настоящее осталось позади, и ничего уже не будет…
Он пожимает плечами: «Все мы знаем – ничто не властно над судьбой. Человеку свойственно чувство пресыщения, оно не возникает по желанию, а определяется судьбой. Изведав однажды пресыщение, уже не освободиться от него. Если даже, собравшись с силами, отбросишь его, оно будет настигать и одолевать тебя…
Испытать пресыщение дано людям умным, которые в жизни стремятся к совершенству, многому знают цену, разборчивы, способны постичь никчемность и суетность земного бытия. Постигшим скоротечность и тленность земной радости сама жизнь кажется постылой.
Я думаю: блажен тот, кто глуп и беспечен».
Я говорю: дедушка, а как же тогда? Куда же? Вот ты, например, как для себя решил?
Он говорит: «Хорошо я жил или плохо, а пройдено немало: в борьбе и ссорах, судах и спорах, страданиях и тревогах дошел до преклонных лет, выбившись из сил, пресытившись всем, обнаружил бренность и бесплодность своих деяний, убедился в унизительности своего бытия. Чем теперь заняться, как прожить оставшуюся жизнь? Озадачивает то, что не нахожу ответа на свой вопрос.
Править народом? Нет, народ неуправляем. Пусть этот груз взвалит на себя тот, кто пожелает обрести неисцелимый недуг, или пылкий юноша с неостывшим сердцем. А меня сохрани Аллах от непосильного бремени.
Умножать ли стада? Нет, не стоит заниматься этим. Пусть дети растят скот, коль им надобно. Не стану омрачать остатки дней своих, ухаживая за скотом на радость проходимцам, ворам и попрошайкам.
Заняться наукой? Как постичь науку, когда не с кем словом умным перемолвиться? Кому передать накопленные знания, у кого спросить то, чего не знаешь? Какая польза от того, что будешь сидеть в безлюдной степи, разложив холсты, с аршином в руке? Знания оборачиваются горечью, приносящей преждевременную старость, когда нет рядом человека, с кем можно поделиться радостью и печалью.
А может, посвятить себя богослужению? Боюсь, не получится. Это занятие требует полного покоя и умиротворения. Ни в душе, ни в жизни не ведаю покоя, уж какое благочестие среди этих людей, в этом краю!
Воспитывать детей? И это мне не под силу. Воспитывал бы, да не ведаю, как и чему учить? Какому делу, с какой целью учить, для какого народа воспитывать их? Как наставить, куда направить, когда сам не вижу, где бы дети могли приложить свои знания? И здесь не нашел я себе применения.
Наконец решил: бумага и чернила станут отныне моим утешением, буду записывать свои мысли. Если кто найдет в них нужное для себя слово, пусть перепишет или запомнит. Окажутся не нужными мои слова людям – останутся при мне.
И нет у меня теперь иных забот».
И у меня нет иных забот. Жалко, дедушка Абай, я только сейчас тебя встретила. Хорошо, что ты нашелся…»
